Неточные совпадения
Толпа прошла, но на улице стало еще более шумно, — катились экипажи, цокали по булыжнику подковы лошадей, шаркали по панели и стучали палки темненьких старичков, старушек, бежали мальчишки. Но скоро исчезло и это, — тогда из-под ворот дома вылезла черная
собака и, раскрыв красную пасть, длительно зевнув,
легла в тень. И почти тотчас мимо окна бойко пробежала пестрая, сытая лошадь, запряженная в плетеную бричку, — на козлах сидел Захарий в сером измятом пыльнике.
Через несколько дней, около полуночи, когда Варвара уже
легла спать, а Самгин работал у себя в кабинете, горничная Груша сердито сказала, точно о коте или о
собаке...
Илья Ильич заглянул в людскую: в людской все
легли вповалку, по лавкам, по полу и в сенях, предоставив ребятишек самим себе; ребятишки ползают по двору и роются в песке. И
собаки далеко залезли в конуры, благо не на кого было лаять.
Штабс-капитан стремительно кинулся через сени в избу к хозяевам, где варилось и штабс-капитанское кушанье. Коля же, чтобы не терять драгоценного времени, отчаянно спеша, крикнул Перезвону: «Умри!» И тот вдруг завертелся,
лег на спину и замер неподвижно всеми четырьмя своими лапками вверх. Мальчики смеялись, Илюша смотрел с прежнею страдальческою своею улыбкой, но всех больше понравилось, что умер Перезвон, «маменьке». Она расхохоталась на
собаку и принялась щелкать пальцами и звать...
Собаки тоже не спали; они жались к огню, пробовали было
ложиться, но тотчас же вскакивали и переходили на другое место.
В одной из ям в реке Янсели нашел мальму, заменяющую в Уссурийском крае форель. Рыба эта составила нам превосходный ужин, после которого мы, напившись чаю, рано
легли спать, предоставив охрану бивака
собакам.
Моя Альпа не имела такой теплой шубы, какая была у Кады. Она прозябла и, утомленная дорогой, сидела у огня, зажмурив глаза, и, казалось, дремала. Тазовская
собака, с малолетства привыкшая к разного рода лишениям, мало обращала внимания на невзгоды походной жизни. Свернувшись калачиком, она
легла в стороне и тотчас уснула. Снегом всю ее запорошило. Иногда она вставала, чтобы встряхнуться, затем, потоптавшись немного на месте,
ложилась на другой бок и, уткнув нос под брюхо, старалась согреть себя дыханием.
— Пошли вон! — прогоняли стрелки
собак из палатки.
Собаки вышли, немного посидели у огня, а затем снова полезли к людям. Леший примостился в ногах у Туртыгина, а Альпа
легла на мое место.
В стороне глухо шумела река; где-то за деревней лаяла
собака; в одной из фанз плакал ребенок. Я завернулся в бурку,
лег спиной к костру и сладко уснул.
Поведение
собак действительно было странное. В особенности удивил меня Леший. Он всегда уходил в кусты и
ложился где-нибудь за палаткой, а теперь жался к людям. Наконец мы
собак выгнали, но не надолго. Через несколько минут они вновь пробрались в палатку и расположились около изголовьев.
Копье, лодку или
собаку гиляк променивает на девушку, везет ее к себе в юрту и
ложится с ней на медвежью шкуру — вот и всё.
Я имел двух таких
собак, которые, пробыв со мной на охоте от зари до зари, пробежав около сотни верст и воротясь домой усталые, голодные, едва стоящие на ногах, никогда не
ложились отдыхать, не ели и не спали без меня; даже заснув в моем присутствии, они сейчас просыпались, если я выходил в другую комнату, как бы я ни старался сделать это тихо.
Все пустым брандыхлыстом брюхо наливает, а коли дома теперь сидит — как
собака голодный, так без ужина и
ляжет.
Первой, с кем познакомилась
собака, была хорошенькая девушка в коричневом форменном платье, выбежавшая в сад. Жадно и нетерпеливо, желая охватить и сжать в своих объятиях все видимое, она посмотрела на ясное небо, на красноватые сучья вишен и быстро
легла на траву, лицом к горячему солнцу. Потом так же внезапно вскочила и, обняв себя руками, целуя свежими устами весенний воздух, выразительно и серьезно сказала...
Но, пока
собака колебалась, все яростнее размахивая хвостом и маленькими шажками подвигаясь вперед, настроение пьяного человека изменилось. Он вспомнил все обиды, нанесенные ему добрыми людьми, почувствовал скуку и тупую злобу и, когда Жучка
легла перед ним на спину, с размаху ткнул ее в бок носком тяжелого сапога.
В эти часы одиночества он посменно переживал противоречивые желания. Хотелось что-то сделать и гордо сказать женщине — видишь, какой я? Хотелось просто придти и молча
лечь собакой к её ногам.
— Ну, теперь будем обходить его, — сказал Ярмола. — Как дал столба, так тут сейчас и
ляжет. Вы, паныч, идите… — Он задумался, соображая по каким-то ему одному известным приметам, куда меня направить. — …Вы идите до старой корчмы. А я его обойду с Замлына. Как только
собака его выгонит, я буду гукать вам.
А на рельсы всё сыпались люди, женщины бросали свои корзины и какие-то узлы, со смехом
ложились мальчишки, свертываясь калачиком, точно озябшие
собаки, перекатывались с боку на бок, пачкаясь в пыли, какие-то прилично одетые люди.
— Ну, конечно, батюшка! подчас напляшешься. Не только губернатор, и слуги-то его начнут тебя пырять да гонять из угла в угол, как легавую
собаку. Чего б ни потребовали к его превосходительству, хоть птичьего молока, чтоб тут же родилось и выросло. Бывало, с ног собьют, разбойники! А как еще, на беду, губернатор приедет с супругою… ну! совсем молодца замотают! хоть вовсе спать не
ложись!
Собака в ту же секунду вспрыгнула в сани, свернулась кольцом и
легла на указанное ей место.
За ними прибежала огромная лохматая
собака, которую Бер назвал Рапу и велел ей
лечь в сани.
На этом расстоянии и слесарному ученику и конюху стало видно, что пар, которым дышали лошади, более не поднимался вверх расходящимися трубами, а
ложился коням на спины и у них на спинах выросли громадные крылья, на которых они черт их знает куда и делись, вместе с санями,
собакой и хозяином.
Здесь отдыхал в полдень Борис Петрович с толпою
собак, лошадей и слуг; травля была неудачная, две лисы ушли от борзых и один волк отбился; в тороках у стремянного висело только два зайца… и три гончие
собаки еще не возвращались из лесу на звук рогов и протяжный крик ловчего, который, лишив себя обеда из усердия, трусил по островам с тщетными надеждами, — Борис Петрович с горя побил двух охотников, выпил полграфина водки и
лег спать в избе; — на дворе всё было живо и беспокойно:
собаки, разделенные по сворам, лакали в длинных корытах, — лошади валялись на соломе, а бедные всадники поминутно находились принужденными оставлять котел с кашей, чтоб нагайками подымать их.
Оба пошли в сарай и
легли на сене. И уже оба укрылись и задремали, как вдруг послышались легкие шаги: туп, туп… Кто-то ходил недалеко от сарая; пройдет немного и остановится, а через минуту опять: туп, туп…
Собаки заворчали.
Я бы изобразил, как спит весь Миргород; как неподвижно глядят на него бесчисленные звезды; как видимая тишина оглашается близким и далеким лаем
собак; как мимо их несется влюбленный пономарь и перелазит через плетень с рыцарскою бесстрашностию; как белые стены домов, охваченные лунным светом, становятся белее, осеняющие их деревья темнее, тень от дерев
ложится чернее, цветы и умолкнувшая трава душистее, и сверчки, неугомонные рыцари ночи, дружно со всех углов заводят свои трескучие песни.
Я, удостоверившись, что стреляный волк точно издох,
лег подле него во вражке, а кучеру велел уехать из виду вон, в противоположную сторону; я надеялся, что другой волк подойдет к убитому, но напрасно: он выл, как
собака, перебегал с места на место, но ко мне не приближался.
Вольтеровское кресло для дяди было поставлено на небольшом персидском ковре перед елкою, посреди комнаты. Он молча сел и молча же взял у Жюстина свой футляр и свою табакерку. У ног его тотчас
легли и вытянули свои длинные морды обе
собаки.
— Нет, Халява, не можно, — сказал он. — Как же, не подкрепив себя ничем, растянуться и
лечь так, как
собаке? Попробуем еще; может быть, набредем на какое-нибудь жилье и хоть чарку горелки удастся выпить на ночь.
Когда мы вернулись с рыбацкой ловли, было уже темно. На биваке горел большой костер. Ярким трепещущим светом были освещены стволы и кроны деревьев. За день мы все устали и потому рано
легли спать. Окарауливали нас
собаки.
Эта гостиная заинтересовала его. Он с любопытством ждал выхода хозяина из узенькой двери, оклеенной также обоями, еле заметной между двумя горшками растений.
Собаки обнюхивали гостя. Сенбернар поглядел на него грустными и простоватыми глазами и
лег под тростниковый стол на шкуру белого медведя.
Хлопнула дверь — и беспокойный гость вышел со своей
собакой… Артем запер за ним дверь, перекрестился и
лег.
На обратном пути от Капитона объял меня страх: не узнал ли кто, что я получил деньги от гордого коринфянина, и не пришел ли без меня и не украл ли моих денег из того места, где я их зарыл у себя под постелью?.. Побежал я домой шибко, в тревоге, какой ранее никогда еще не знал, а прибежав, сейчас же прилег на землю, раскопал свою похоронку и пересчитал деньги: все двести тридцать златниц, которые бросил мне гордый Ор коринфянин, были целы, и я взял и опять их зарыл и сам
лег на них, как
собака.
С мыслью, не придет ли еще беглец искать у него убежища, он приказал дворчанам своим
лечь спать (второпях забыл сказать, чтобы привязали
собаку), а сам отворил калитку с улицы и оставил незапертыми двери в сенях.
Последние, даже те, которые дичились всяких ласк, встречая государыню, давали ей себя ласкать, чужие
собаки со двора прибегали к ней и
ложились у ее ног. После бывшего, незадолго до нашего рассказа, большого пожара в Петербурге, голуби слетелись тысячами к ее окнам и нашли там пристанище и корм.
Я был доволен и жидом и
собакой и оставил их делить до утра одну подстилку, а сам
лег в мою постель в состоянии усталости от впечатлений, которых было немилосердно много: жид-наемщик, белоцерковский стодол, лавра, митрополит, дикие стоны и вопли, имя Иешу, молчаливый князь и настойчивая княгиня с ее всевластным значением, мой двойник стряпчий Юров и Бобчинский с Добчинским; необходимость и невозможность от всего этого отбиться, и вдруг… какое-то тихое предсонное воспоминание о моей старой няне, болгарке Марине, которую все почему-то называли „туркинею“…